Рубрика: хаттифнаты

Поднять запись, как в форумах я не могу. Но, как никогда хаттифнаты так замечательны еще и еще раз. Не устану говорить спасибо!!!
Читать далее «Up»

Н. Крайнер
Город
В этом городе четвертую неделю идет дождь. Он смыл все острые углы и все акценты. Остались только недомолвки, недостачи и флирт на расстоянии вытянутой руки. Иногда — чуть ближе. Слова стекают вместе с водой в канализационные решетки и плывут куда-то по своим делам. Читать далее «Н. Крайнер. Город (полностью)»

Как же красиво она пишет. Мммм, обожаю.

Эспрессо — это жизнь. Горчит, но бодрит. Первый глоток может показаться невкусным, но, допив чашку, всегда захочешь еще одну. А на еще одну, чаще всего, не хватает времени.

Она делает что-то за стойкой. Варит, наливает, смешивает. У нее волосы цвета марроканских апельсинов и дурацкая стрижка. Я хожу в эту кофейню смотреть на нее, и только сегодня, два месяца спустя, решился заговорить. Спросил, что она порекомендует.

Капуччино — это влюбленность. Сначала терпко, потом сладко и легко, а на поверку — все та же жизнь. Но моменты, когда сладко и терпко — самые лучшие. Кстати, всегда можно просто съесть пенку и не пить, но это мало кому приходит в голову. Видимо, дело все-таки в сочетании.

Она улыбается, ставит на стойку еще две чашки. Маленькая кофейня в центре города, где все давно знают друг друга по именам. Я здесь чужой. Уже два месяца.

Латте… латте — это мечты, эпрессо, разбавленный молоком надежды, и пенка, помните, да? Та самая пенка, которая бывает в капучино. Но нет корицы, нет той терпкости, которая позволяет прочуствовать момент. Честно говоря, не люблю латте. Но многим нравится.

Не знаю, многим ли она рассказывает всё это. Не уверен, что хочу знать. Мне нравится звук ее голоса, ее неторопливые, но четкие движения, нравится запах кофе и корицы. Я слушаю и курю. Этого мне вполне достаточно.

Еще есть мокко — кофе с горячим шоколадом. Мокко — это меланхолия. Густая и тягучая. Но даже в мокко есть молоко. И сладость, та, которую не найдешь в эспрессо, например. Ее и чувствуешь не сразу, и каждый раз не очень понимаешь, почему заказал именно его. Только потом вспоминаешь, в тот самый момент, когда становится сладко.

Кажется, именно его она сейчас и готовит. Кофе — напиток богов и моих бывших жен. Они обожали кофе, куда больше, чем меня, как мне всегда казалось. Наверное, я начинаю понимать — почему.

Айриш, кофе по-ирландски… страсть. Где-то там, на самом дне, обжигающий алкоголь. Можно перемешать, тогда он практически не чувствуется, если кофе приготовлен правильно, конечно. Но он там все равно есть, и все равно, неизбежно пьянеешь. Кстати да, хуже плохого эспрессо может быть только плохой айриш.

Я не влюблен. Я заворожен, заворожен этим местом и этой женщиной, уже не очень молодой, но именно поэтому бесконечно прекрасной. В каждом ее слове — все то, что с ней уже случилось, в каждом взгляде из тех, что она иногда броает в мою сторону — все то, что еще может случиться.

И ристретто. Ристретто — это смерть. Это когда вся жизнь — одним глотком. Выпиваешь, просишь счет и уходишь. Обычно так.

-А любовь? Настоящая любовь?

Боже, какой идиотский вопрос. Она улыбается, вежливо. Видимо, об этом ее тоже уже спрашивали.

-Настоящая любовь — это кофе, который варишь дома с утра. Свежемолотый, желательно, вручную. С корицей, мускатным орехом и кардамоном. Кофе, рядом с которым надо стоять, чтобы не убежал, иначе безнадежно испортится вкус. Надо проследить, чтобы он поднялся три раза, потом налить ложку холодной воды в джезву, подождать пару минут, чтобы осела гуща. Кофе, который наливаешь в старую любимую чашку и пьешь, чувствуя каждый глоток, каждый день. Наслаждаясь каждым глотком.

-Значит, тут мне его не попробовать?

-Тут — нет.

-Тогда чай, пожалуйста. Зеленый.

Я получаю чашку чая, и на блюдце — салфетку с номером телефона. Пью чай, плачу, и выхожу на улицу. Иду к метро, улыбаюсь, как дурак. Когда-нибудь я обязательно позвоню. Когда-нибудь, когда допью открытую на днях огромную банку растворимого Нескафе. Когда-нибудь, я обязательно, наверное, может быть, позвоню.

Он чмокнул меня в щеку и умчался куда-то по своим загадочным делам. Я машинально вытерла лицо рукавом и пошла на свой поезд.
Когда что-то уже кончилось, начавшись или не начавшись, на смену интересу или страсти приходит формальность. Поцелуи в щеку, смски и звонки на день рождения, дежурные улыбки и любые телодвижения, которые позволят не смотреть друг на друга. Формальности липкие, как шкурка лягушки-царевны, пустые, как бутылка из-под вина утром первого января, вредные, как употребление тяжелых наркотиков. Скользнуть кожей по коже, немедленно отвернувшись, не придавая значения ни встрече, ни прощанию, их будет еще много, чего там… Когда есть что-то, что-то кроме медленно гаснущего интереса, каждая встреча кажется первой и последней, можно радоваться и расстраиваться не в полсилы. Любое случайное прикосновение хранит в себе больше тайны, чем этот, якобы дружеский жест.
Я черчу что-то пальцем на двери вагона, может быть, традиционное слово «хуй», может быть, одну из древних рун, Эваз, скорее всего. Мне надо себя защитить, любым, пусть циничным, или, напротив, эзотерическим способом. Каждая формальность иголкой вгоняет под кожу равнодушие, и у организма не остается сил его отторгать. Точнее, сил все меньше. Когда видишь, что, уменьшая дистанцию, кто-то пытается отойти подальше, иммунитет не выдерживает. Лучше посмотреть на прощание, лучше улыбнуться при встрече, лучше сделать что угодно, лишь бы для этого пришлось напрягать хоть какие-то эмоциональные центры в душе, в голове, неважно, где. Чтобы потом можно было лететь вверх по эскалатору, зная, что чудо человеческого общения существует. Чудо человеческих желаний и правд. Миллиарды громких правд, которые не дают мыслить ясно, и создают вокруг воронку смерча, попадая в которую, каждый почувствует хотя бы что-то.
И тот, кто первый пошел на формальность, наверняка хочет тебе добра, хочет, чтобы у тебя развилось такое же отношение. Ведь боль — это нехорошо, боль, источником которой ты, косвенно или прямо являешься, заставляет чувствовать себя неуютно. Поэтому хочется поделиться своим равнодушием, чтобы было легче, чтобы вон тому человеку, рядом, было легче. Чтобы он тоже был спокоен и равнодушен. И если тот, другой человек, не сопротивляется, рано или поздно вы оба добьетесь одного и того же, став друг для друга обыденным дополнением к привычной картинке мира. И, наверное, в этом тоже заключается одна из множества правд, но в следующий раз, когда мы будем прощаться посреди гудящего метро времени час-пик, я предпочту раствориться в толпе немного раньше, чем ты захочешь помочь мне забыть тебя.

Автор: хаттифнаты

У нас в городе есть башенные часы. Большие, старые, хотя, им не больше года. Просто колдуны сказали, что в каждом уважающем себя заколдованном городе должны быть башенные часы. Ведут они себя, кстати говоря, как хотят — то показывают правильное время, то врут безбожно, то стоят на месте, то вообще отворачиваются от всех, демонстрируя колесики и пружинки. Но самое главное в наших часах, это даже не циферблат — это маятник. Огромный, массивный и совершенно неподвижный. По крайней мере, я не видела, чтобы он хоть раз сдвинулся с места. Кто-то говорит, что один раз маятник все-таки качнулся, но мало ли, что говорят. Читать далее «Город — маятник»

Очень-очень плохо, когда ты ничем не можешь помочь. Человеку, который тебе не безразличен, более того, близок и любим. И совершенно неважно, по какой причине ты ему не можешь помочь, в силу обстоятельств или просто потому, что он не считает нужным тебе что-то рассказать. Не можешь. Точка.
Со своими проблемами справляться проще. Ты всегда знаешь, что у тебя случилось и что нужно, чтобы отпустило, хоть чуть-чуть, чтобы хоть на одну сотую количество атмосфер, давящих на сознание, уменьшилось. Ты покупаешь бутылку водки, выпиваешь ее в одно лицо. Или покупаешь ящик шампанского, выпиваешь его в тех же условиях. Или звонишь другу, взахлеб ему все рассказываешь, вплоть до намерения купить эту водку или шампанское или что еще там. Хотя при пиздецах лучше всего водка, конечно. Сознание тупеет, уходит в себя и засыпает где-то далеко в сортире, обвившись вокруг унитаза. Но и суррогаты пойдут. Главное, что на пять минут, часов, мгновений, состояние беспомощности уступит место состоянию опьянения, потом придет похмелье, и вообще станет не до того. Да и не в этом дело, по сути. Просто свои реакции уже высчитаны и просчитаны, и не может быть хуже, чем может быть. Дальше случится кризис, потом истерика, потом два литра слез в ведерко, а потом все продолжится.
Но что, скажите делать, если смотришь на человека, и думаешь, что можно было бы пойти и повеситься, лишь бы только ему стало от этого легче. Только вот не станет ему. И не потому что он тебя сильно любит. Или не любит. А потому что проблемы у него совершенно другие и твой болтающийся где-то труп ничего в его жизни не решит. Нам, эгоцентристам, очень сложно понять, что бывают моменты, когда мы НИЧЕГО не можем решить. Как ты ни выворачивайся наизнанку и обратно. А людям, между тем, плохо. По-настоящему, по-живому плохо. И быть в такой момент рядом — это даже не малость, это вообще, считай, ничего. Но обстоятельства, сами люди, еще что-то, не позволяют сделать еще что-то, хотя бы что-нибудь. Разве что, найти маршрутку до Новогиреево, например. Или послать смс, на которое не будет ответа. Или.

Автор: хаттифнаты

Знаешь, когда сидишь на улице Стамбула с чашкой кофе, правильного турецкого кофе, чуть сладкого, в маленькой фарфоровой чашке, которая вот-вот с легким звоном рассыпется в руках… да, отвлекаюсь, так вот, когда сидишь и пьешь этот кофе, неправильный, потому что сладкий, но единственно правильный здесь и сейчас, хочется написать тебе смс. Просто о том,что я пью кофе и мне хорошо. Представляешь? Это будет неожиданностью. Нет, не сама смска даже, хотя и она тоже. А то, что мне хорошо. Тут много солнечных зайчиков и рыжих котов. Об этом я бы тоже написала. Если бы у меня работал роуминг в телефоне, конечно. Но роуминг не работает. И, если уж совсем честно, не возникало у меня такой мысли. Просто кофе, просто коты, и больше ничего. Но тут, в холодной Москве почему-то хочется думать, что я не забываю о тебе, когда мне было хорошо. Это ведь сложно, если вдуматься. Это не показатель настоящей любви, не повод в очередной раз убедить себя в судьбоности встречи, нет. Это просто сложно. Куда проще смотреть, как официанты тыкают пальцами в карту и пытаются понять, где они находятся. Простенькая метафора. У нас у всех есть эти карты. Они продаются за небольшие деньги, они красивые и разноцветные. Но найти, где ты на этой карте, практически невозможно. Достопримечательности — сколько угодно, подводные течения и надводные рифы — да без проблем, в крайнем случае, их-то можно и пририсовать. Но каждый раз, когда я пытаюсь найти на этой карте себя, мне становится страшно. Не потому что меня там может не быть. Потому что карта значительно больше. И я где-то в другой ее части. В той части, о которой я пока даже не знаю.
Ну вот, давай будем считать, что я отправляю тебе смс из Стамбула, рассказываю про кофе, про рыжих котов и клубнику, которой можно закусывать джин. И давай считать, что ты получил эту смску и улыбнулся. Потому что не понял, от кого она, например. Или потому что ты тоже помнишь этих котов. Да неважно, в общем, почему. Ты улыбнулся. И, возможно, когда ты где-нибудь и когда-нибудь будешь обонять и осязать особенно прекрасный момент бытия, тебе тоже захочется написать кому-нибудь смску. Не обязательно мне. Не обязательно даже в тот самый момент. Но вдруг все-таки. И хотя я об этом не узнаю, будем считать, что мне очень приятно.
PS I znaesh, q ne brosau monetok v Bosfor, q znau, chto vernus’ =)

Автор: хаттифнаты

Белая обезьяна, как все мы знаем, это такая хуйня, про которую ни в коем случае нельзя думать. И, совершенно понятно, что в жизни каждого человека случается определенное множество таких белых обезьян. Они, бывает, выкрашиваются в черный или зеленый, нацепляют на себя фальшивые усы, уши и носы, кутаются в запах хороших духов или свежесваренного кофе. Они оказываются рядом так незаметно, что не успеваешь даже сказать «А». «Б» тоже не успеваешь сказать. Не говоря уже о слове «бля», которое стоило бы в такой ситуации проговаривать ежеминутно. Они оказываются рядом, берут за руку, начинают говорить красивости и обещать зоопарки, полные живности, реки, полные рыбы и деревья, полные птиц. Саванны и джунгли, где на выбор можно все, что угодно, найти и облюбовать. И нет, нет, что ты, никаких белых обезьян. Колибри, коалы, капибары, карпы и караси. Но твое сознание уже зацепилось за словосочетание, за жесты и томные взгляды, бросаемые через стекло куда-то туда. Туда, где нет белых обезьян. Ну вот, опять. А между тем, она заливается соловьем и красноречием не уступает Жириновскому и Гитлеру. У нее в рюкзаке припрятана маска удава, чтобы было удобнее разговаривать. У тебя в рюкзаке нет маски кролика, но тебе, как человеку с богатым воображением, ничего особо и не требуется, чтобы войти в образ. Ты сонно моргаешь, позволяя подливать в твой бокал, подсыпать в твой бокал, подтравливать твою жизнь. Исподтишка, конечно же. Удав смотрит на тебя проникновенно, хвостом нашаривая колбочку мышьяка. Ты все еще не думаешь о белой обезьяне. Ты думаешь об удаве. О том, что можно, наверное, иногда, спустить на тормозах, пусть смотрит, пусть даже съест, раз уж так охота. Живем один раз. Но, понятное совершенно дело, есть тебя никто не будет. Белые обезьяны преследуют совсем другие цели. Они обосновываются в сердце, прорастают во внутренних органах, всеми силами стараясь избежать мозга. Потому что, если мозг подумает о белой обезьяне — это все, конец игры. Ее разоблачат и выгонят с позором. Потом обезьяна отходит в другой конец комнаты и становится чужой. В глазах равнодушие, в руках, ниточки, тянущиеся к тебе. А ты не можешь сообразить, чего ж так больно, ведь не съели же, пожалели, более того, оставили в покое. А она за эти ниточки дергает, прислушивается, какие ноты получаются. Вот тут «до» недостаточно выразительное, надо дернуть посильнее. А вот здесь «ля» фальшивое, надо бы настроить. Шепнуть еще пару слов, оттуда, издали, посмотреть, с сочувствием якобы. Мелодия в конце концов получится, сплошной минор и редкие подвывания, когда уже совсем не остается сил. И это может тянуться очень долго, годами, тысячелетиями, внутренние органы решат, что все это инородное фуфло — часть тебя, свыкнутся, будут играть нужную мелодию как по нотам. И в какой-нибудь такой момент, когда покажется, что так ты всегда и жил, эта тварь подойдет к тебе, снимет накладые усы, двинет тебе поддых со всей дури и скажет «Никогда, слышишь, никогда не думай о белой обезьяне». А потом вызовет скорую и скажет, что что-то тут не так, пришлите, пожалуйста, психиатров. Или сразу труповозку.

Автор: хаттифнаты

Все начиналось, как обычно, они жили долго и счастливо, и умерли в один день. Самое интересное случилось уже после смерти. К ним явились два ангела-близнеца, каждый в нимбе и с папиросой, и предложили им несколько вариантов. Царствие небесное, конечно, в первую очередь, но там очереди, плюс, грехи-то у вас разные, того и гляди, попадете в два разных отделения.
Она хмыкнула, изучая свои бесплотные руки, он просто покачал головой, тоже, само собой, бесплотной.
Ангелы примостились рядом на одной табуретке и одобрительно закивали. Еще можно дать вам новые личности, у нас как раз парочка освободилась. А вы у нас на хорошем счету, все-таки «долго и счастливо» — это в наше время раритет. Обычно, либо одно, либо другое. А если у вас будут новые личности, возможно, вам удастся научить еще кого-нибудь этому «долго и счастливо». Читать далее «Сказка про долго и счастливо.»

Знаешь, равнодушие нам, кажется, удается лучше всего. При том, каких энергозатрат это требует, от меня, допустим, просто поразительно. Но мы доведем равнодушие до абсолюта, когда за каждым взглядом вскользь уже не остается тщательно скрываемого желания. Желания сделать хоть что-то, лишь бы не вот так. Нет, я все еще срываюсь, конечно, но все чаще удается удержать себя в руках. Не написать, не пойти, не подумать. Вокруг меня низенький, но ощутимый забор отрицательных частиц, вроде бы, его запросто можно переступить, но надо держать марку, лицо, что там еще положено держать в подобных случаях. Я не знаю, честно говоря, мне никогда не приходилось. Может, это признак неотвратимого старения. Или взросления. Или умения уважать чужие желания. И, тем более, нежелания. Но я буду отмечать крестиком каждый день, когда мне удавалось забыть. О тебе. Хотя бы минут на 15. У меня потерялись все контакты, вместе с телефоном. У меня остается все меньше способов найти тебя, если совсем уж приспичит. Но это же к лучшему. Нет возможности — нет соблазна. А так, бывает, долистаешь до твоего имени в записной книжке и подвиснешь на пару минут. Не позвонить, конечно же, но посмотреть. А теперь смотреть не на что. Еще один шаг к свободе. Или к лицемерию. Вот в этом нюансе я никак не могу разобраться. Когда не больно и легко, но ценой неимоверных и невероятных усилий — это нормально? За почти 27 лет мне даже дежурную улыбку не удалось отрастить, не говоря уже об остальных атрибутах «взрослых отношений». И, наверное, я по-прежнему буду краснеть, бледнеть и заикаться, если что. Поэтому я избавлюсь от «если» и сведу к минимуму «что». На конкурсе равнодуший мое равнодушие получит приз зрительских симпатий. Потому что зрители, я знаю, меня поймут. А потом я, наверное, приду к выводу, что взаимное равнодушие значительно лучше любви. И даже дружбы. И приятельских отношений. Потому что все это со временем может пройти или стать меньше. А равнодушие, дойдя до определенной точки, превратится в константу. Хоть какое-то постоянство, не правда ли?

Автор: хаттифнаты